Две недели назад писатель Акунин заявил себя центристом и предостерег власти от расправы с центристом Навальным, угрожая — в перспективе — насильственной революцией.
Кто не знает, Акунин — это наш несостоявшийся Вацлав Гавел. 15 лет Григорий Шалвович Чхартишвили воспевает либерально-космополитических государственников — ответственного работника царской госбезопасности Фандорина и Заволжского губернатора, выстраивая утопию просвещенной монархии. Я даже написал на эти его мечты довольно мрачную пародию.
В декабре 2011 года популярнейший писатель и корреспондент Ходорковского Акунин на один исторический миг фактически оказался во главе протестного движения — через "Лигу избирателей". Но когда не в шутку запахло жареным, он уехал в Париж (как шутил тридцать лет назад Жванецкий, "на три дня в Париж по делам").
Я убежден, что если бы 6 мая во главе колонны шли не молодые политики, а писатель Акунин с друзьями, а потом они все вместе сели бы на асфальт, ОМОН и полицейский спецназ не решились бы бросить избивать демонстрантов. И не было бы майской мясорубки и липового "Болотного дела".
Возможно, что после 15-минутного состязания в гляделки полиция пустила бы всех на Болотную, прошел бы скучный митинг и на этом — к восторгу умеренных — протест тихо скончался бы — на глазах безутешных родных и друзей. Акунин все время мечтал о решающих действиях его героя, в переломный момент спасающий мир — лучший пример "Турецкий гамбит". Но сам он, "нечаянно пригретый славой", дезертировал. Оставшись модным писателем, но, возможно, уклонившись от великого шанса изменить историю. С этого момента любые его политические и моральные рассуждения мне уже не интересны.
Значительно интереснее тема центризма, особенно центризма в революции. Я сам с отрочества, с 14 лет (1973) считал себя центристом, ибо ассоциировал себя с исторической партией конституционных демократов — партией Набокова-отца и Милюкова. Мысленно проецируя себя на различные общественные и политические инициативы, я помещал себя на самом умеренном краю радикалов, или на самом радикальном краю умеренных.
И вот с позиции своего "принципиального центризма", я и хочу поговорить о центризме.
Прежде всего, центризм, как правило, является синонимом "политического либерализма". Он может пониматься как "среднее арифметическое" между крайними политическими позициями. Но такой подход очень условен, скорее нужно исходить из "среднего геометрического", учитывая удельный вес (популярность, авторитетность, перспективность) всех политико-идеологических акторов и их динамику. Например, в 1905 году тогдашние кадеты были "левым центром" в революции, а через 12 лет — уже даже и не центром, а правоконсервативным полюсом, при этом их основные позиции не изменились. Как синоним политического либерализма, центризм выглядит как общая демократическая позиция — всем (признаваемым субъектами гражданских правоотношений) гарантируется равенство гражданских, политических и экономических прав с обеспечением стартового минимума, например, земельного надела, или в наших условиях, приватизированной квартиры. И пусть честное соревнование определит победителя. Очень так по-английски.
Внешне кажется, что либерально-центристская платформа — универсальное средство для объединения. Поэтому такой абстрактный центризм так популярен в периоды бурных общественных перемен. Дескать, вот давайте все выйдем бороться за честные выборы, а потом — в свободноизбранном парламенте, разделимся на фракции и будет принимать законы, угодные большинству. На самом деле такой "всеобъединяющий" лозунг очень похож на хитроумную ловушку. Уже в ходе борьбы за свободные выборы определяется соотношение и народной, и аппаратной финансовой поддержки будущих партий. Каждая старается обеспечить себе задел для будущих парламентских ристалищ, четко понимая, что проигрыш грозит и политическими, и материальными потерями — невыгодные налоги, невыгодные условия для приватизации… Самые умеренные, "ведясь" на центристские требования, жертвуя самым главным — сохранением основ системы. А радикалы, снимая лозунги коренного изменения социального устройства, лишаются главного для себя — возможности реализовать утопию.
Историческим парадоксом является то, что внешне привлекательный для всех, центризм всегда обречен на поражение. Взлом системы удается только флангам.
Самым умеренным, согласным на перенастройку системы с дозированным допуском в элиту. И самым радикальным, ломающим систему. В 1907 году в России победили умеренные — когда Столыпин переключил мощь самодержавия с сохранения феодализма на его разрушение. Через 10 лет победили самые радикальные — в принципе разрушившие цивилизационные устои петербургского периода. А союз левых либералов и правых социалистов был дважды размазан по асфальту — красными как контра, а в стане белых — правыми монархистами — как "розовые".
За этим законом "поражения центра", возможно, стоит проекция на политику общего стратегического принципа "непрямых действий". Наибольшее сопротивление наращивается на направлении главного удара. Поэтому эффект можно достигнуть давлением на флангах, с неожиданными изменениями направления — с целью распыления сил противника. Лобовое давление на Кремль под общедемократическими лозунгами было изначально обречено — именно на этом направлении было наращено (говоря военным языком, массировано) наибольшее количество обороняющихся. Но сравнительно слабое фланговое давление — требования: ликвидировать трудовую миграцию, "список Магнитского" и защита бизнеса от правоохранительного рейдерства — дали неожиданно мощный эффект. Тут и необычайно широкие права (куда больше чем у Лукина) у бизнес-омбудсмена Титова, и введение обязательного загранпаспорта для въезда граждан СНГ и "самомагнитскование" всех федеральных служащих и политиков ("национализация элит"), лишенных прав на зарубежные счета и активы. В результате многие верные путинцы от подавленной революции уже пострадали больше, чем от умеренной победившей.
Хотя политическая мудрость говорит, что центризм в революции — это предвидение того равновесного состояния, к которому общество должно объективно прийти, после всех размахов революционно-контрреволюционного маятника, прямо выйти на такое состояние объективно невозможно. Например, политически Францию 1789 года полностью удовлетворил был тот размер свобод, которые были установлены при Луи-Филиппе Орлеанском (1830—1848). Вот был бы прямой переход от короля-солнца к королю-груше. Мечта центризма! Но стабильность и мощь Франции при короле-мещанине была бы невозможна без якобинской народной приватизации земель и без наполеоновского Гражданского кодекса. Сам же Луи-Филипп не был ни Робеспьером, ни Бонапартом. Он мог разумно пользоваться плодами их реформ.
А те мудрые центристы, которые лет за 40 лет до краткого прихода Орлеанской династии пытались установить сулящую устойчивость и прогресс умеренно-либеральную "орлеанскую систему", были сметены Великой Французской революцией. Достаточно вспомнить позорный финал маркиза Лафайета, ставшего из героя Америки и Франции палачом парижских демонстрантов, и особенно Мирабо, чей прах вышвырнули из Пантеона.
Все не сталинистские варианты альтернативной истории России в фантастических романах связывают мощь и процветание страны либо с установлением конституционной монархии, либо либеральной "купеческой республики". Но выход на такой сценарий в реальном 1917 году из значимых акторов политики не хотел никто, даже Корнилов, подстрекаемый Милюковым и Рябушинским — великими центристами 1915 года, когда им удалось перехватить в пользу либералов почти весь госаппарат, включая руководство армии. Во всех этих либерально-монархических утопиях предусмотрительно не указывалось главное — кто провел аграрную реформу, разделив монастырские, царские и помещичьи латифундии между фермерами.
Во время Первой Русской революции центристом был Милюков — и полностью провалился. Во время Второй русской революции идеальным центристом был Керенский… Центристом-большевиком был Бухарин. Полный и быстрый провал, как только Сталин перестал использовать для его поддержки мощь партаппарата. Во время Четвертой Русской революции 1989-93 годов воплощением центризма был Гавриил Попов. Стремительный политический провал и стремительное бесславное дезертирство этого либерального кумира с поста всенародно избранного мэра столицы, которую он передал группе Лужкова.
Вспоминая историю отечественного либерализма, особенно период, когда формировалась российская политико-идеологическая матрица — 40-годы XIX века (западники, славянофилы, "Православие, Самодержавие, Народность", тютчевский Утес — самодержавие противостоящее разгулу западного либерализма), я вернулся к иконе либерализма — профессору Кавелину. Он был очень прогрессивных взглядов. Он был за безусловную отмену крепостного права, за освобождение крестьян с землей. Но с обязательствами выплачивать дворянам не только за землю, но и выкуп за освобождаемые души. Ведь только такие выкупные платежи могли сохранить дворянство — залог просвещения и прогресса. Вот она сущность либерального центризма — изменить как справедливо, сохранив "как надо". Кавелину и другим его прекраснодушным единомышленникам было непонятно, что такие непомерные платежи, особенно фиксированные (даже без выплаты за личное освобождение), прижмут деревню нищетой. В результате был крайне сужен внутренний рынок, замедлен хозяйственный рост, а дворяне оказались лишены стимула для поиска приложения своих сил в госаппарате и бизнесе. Вот так нищая общинная деревня и обедневшее черносотенное дворянство (земский либерализм был уделом богатых и образованных) отправились навстречу Октябрям — 1905 и 1917.
Центризм Четвертой русской революции сохранил номенклатуру (саморегулирующуюся корпорацию, монополизировавшую политику, и соединяющую администрацию, бизнес и юстицию) как явление. Чем обеспечил появление путинизма и нынешний тоталитарный реванш.
Еще у Оруэлла в "1984" в рассуждениях оппозиционера Голдстейна указывается, что революции — это выдвижение к власти нижерасположенных социальных слоев. Субэлиты превращаются в контрэлиты и рвутся стать элитами. Умеренные в реформах и революциях — это те, кто представляет фракцию меньшинства в партии власти, опирающуюся на верхний слой субэлиты. Центристы — это представители интересов "идеального" среднего слоя, стремящиеся не сдвинуть, но вообще убрать вершину пирамиды, но саму ее сохранить. Радикалы выступают за утопическое переворачивание пирамиды и создание общества на принципиально иных принципов.
В наших условиях, центризм — это исходящее из неверия в добрую волю среднего человека создание институциональных гарантий демократии. Конкретно это означает возвращение политической системы на 14 лет назад, в допутинскую эпоху. Власть оспаривает две-три враждующие номенклатурные партии, разделившие между собой олигархический бизнес, аппаратный ресурс и медиа, а также группировки интеллектуалов. Их соревнование, их конкуренция, приводя к тотальной политической коррупции, одновременно, за счет периодической смены правящей партии и их нещадной взаимной политической борьбы, гарантирует плюрализм и сдерживает бюрократию от необдуманной ангажированности.
Вот, представьте, судят оппозиционера, а судья понимает, что вот сегодня — он митинговый смутьян, а через пару лет — замминистра юстиции или сидит в бюджетном комитете и решает, как урезать судьям зарплату. Очень такие размышления способствуют независимости юстиции. У полицейского те же мысли, и у следователя, и у прокурора, и у редактора, готовящего в эфир клеветнический сюжет. И так, ни шатко, ни валко, где-то за полвека общество приходит к приличному уровню европейской демократии. Это — политическая мудрость. Эволюция — от Медведева к Прохорову, от Прохорова — к Ходорковскому…
Строго говоря, центризм — это утопическая надежда вынудить государство вести себя прилично, не разрушая его. Главная трудность в том, что изменить путинизм можно только либо по очень умеренному варианту, дожидаясь, пока крупный бизнес не перекупит партию власти и не запустит сценарий медленной либерализации; либо по-радикальному — с судом над преступниками, люстрацией и полной ликвидацией номенклатуры как явления. Положение осложняется тем, что центристам, всегда готовым вести диалог с системой, не с кем вести оный. Путин закусил удила, дела заводят не только против оппозиционеров, но против чиновников и предпринимателей из потерпевшей поражение фракции партии власти. Запретом на счета и активы даже для кандидатов в депутаты, мало-мальски серьезный бизнес отрезается от публичной политики. А ведь независимые предприниматели сегодня — единственная сила, способная по уровню компетенции заменить вытесняемых из аппарата бюрократов и их агентов, величаемых из вежливости депутатами. Вот процесс такого вытеснения и есть сегодня идея центризма.
Но все-таки, когда мы размышляем о центризме и либерализме, я предлагаю мысленный эксперимент. Как обеспечить — без вмешательства в "ручном режиме" доброго революционного чиновника — не просто соблюдение закона, но и принципов гуманности, вот в таких случаях, как изгнание жильцов из давно, но незаконно приватизированного общежития; как спасти от локаута работников предприятия, неэффективным менеджментом доведенного до разорения. И чтобы такое обеспечение социальных прав в обстановке политического доминирования бизнесменов проходило не просто в автоматическом режиме, но и не обременяло невыносимо местные бюджеты. Легко ведь порекомендовать дать хорошим людям хорошие квартиры (но где взять хорошие квартиры всем), и обеспечить господдержку национализированным предприятиям (но как остановить гиперинфляцию и одновременно заставить выпускать конкурентоспособную продукцию).
Та общественная модель, при которой простые люди будут защищены, но при этом будет порядок, финансовая стабильность и гарантии частной собственности, и есть идеал современного центризма.
! Орфография и стилистика автора сохранены
